* * *
Выстраивая алфавит мысли, выявляется интересная особенность мышления. Оно
предстает в разных обличиях, но, как выясняется, собственного языка не имеет.
С одной стороны,
мысль, чтобы ее распознать как мысль, обязательно должна быть высказана
(зафиксирована на языке слов-знаков), но с другой, будучи высказанной, она
уже не-мысль
и оказывается в том же ряду, что и любой другой наблюдаемый объект.
Для дальнейших построений отметим, что мышление вполне можно представить
как тот или иной способ восприятия внешнего мира, как внутренний процесс-состояние
мышления и как результирующую мысль. И при всем различии мы, тем не менее,
по
умолчанию, фиксируем, что это все то же мышление. Тогда и задачу дальнейшего
исследования можно поставить вполне конкретно: попробовать шаг за шагом
воспроизвести язык мышления уже как целого. Точнее - можно задачу переформулировать
уже
о сквозности самого мышления.
Попробуем удержать мышление как нечто единое на всех его «этапах». Инстинкт-мышление,
как восприятие внешнего мира, воссоздает в мышлении образ внешнего
мира, его карту. При этом заранее можно разделить восприятие глазами
«новорожденного», как мир, который предстает «как есть», и все его смыслы -
это напрямую
запечатленные образы в их предельной конкретике, и окультуренное
восприятие, когда восприятие
внешнего мира нагружено уже вложенными в него человеческими смыслами.
В последнем случае мы не просто видим, как видим, но и проходим чей-то
«путь
творения»
-
изучая тексты, сталкиваясь с объектами, созданными руками человека,
препарируя мир сквозь призму понятий. Но в том и другом случае условно
обозначить,
что процесс распознавания-мышления - это составление «карты мира»,
либо сравнение
встреченных
образов с уже существующими картами.
Язык конкретики глазами «новорожденного» тем точен, что он напрямую
присваивает значение всему тому, что воспринято, он не опосредован
отвлеченными знаками-образами.
И потому не требует какого-то дополнительного подтверждения, что
увиденное есть то, что увидено. Для окультуренной «карты мира» мы
имеем несколько
иную картину.
Сами факты-образы, с которыми мы сталкиваемся, требуют дополнительного
подтверждения, что они то, что соответствует наложенным на них «картам».
Мы сталкиваемся
с особыми картами: мир науки и мир мифа, мир религии и мир магии.
Они уже объектам внешнего
мира присваивают определенные значения, чтобы быть вписанными в свой
мир. Тогда процедура распознавания не заканчивается просто фиксацией,
как в
случае с «новорожденным».
Языки этих миров уже не столь предельно конкретны. Те имена внешнего
мира, которые заносятся на эти карты, должны быть взаимосвязаны с
остальными «материками» этих
карт. Например, для мира науки недостаточно просто указать в слове
нечто, только что увиденное, необходимо, помимо этого, задать еще
процедуру, как
это нечто
воспроизвести, причем воспроизвести любому другому исследователю.
Для мира религии мир не будет воспринят без отсылки к тому богу,
который
всеприсутствует
в этом
мире, просто потому, что без упоминания имени бога самого бога в
этом мире не узреть. И так далее.
Получается, что мышление при восприятии внешнего мира уже выступает
как определенный фильтр, пропускающий в дальнейшее мышление лишь
то, что
ДОЛЖНО увидеть в
соответствии с определенной «картой мира». Если увиденное предзаданной
(или обнаруженной здесь
и сейчас) карте соответствует, то можно сказать, что мышление на
этом исчерпывается: что тут думать, действовать надо. Но обнаружение
«белых
пятен» в восприятии
потребует более точной сверки карты. Это может стать толчком к дальнейшему
мышлению, так
и просто ограничиться точной сверкой «карты» с «реальностью».
Раз «карт мира» не одна, то мышление-восприятие оказывается привязанным
к выбору соответствующей «карты», дабы не только зафиксировать то,
что видим,
но и осознавать,
в каком пространстве видимого разместилось мышление. Но не все воспринятое
требует дальнейшего осмысления. Лишь те образы, которые приобретают
дополнительное значение,
выводящее эти образы за рамки текущего восприятия, «оседают» в мышлении.
Эти значения могут быть различны: запечатленные события не разовые,
но повторяющиеся (тогда их фиксируем как такие, вскрывая в последующем,
в чем смысл такого
повторения),
события могут иметь значение, выходящее за рамки личного восприятия
(иметь
социальный подтекст), это могут быть и события, как бы заново конструирующие
реальность.
Выбор «карты мира» (осознанный или неосознанный) и значение воспринятого
(если оно себя обнаруживает) зададут на выходе мышления-восприятия
вход в иное измерение
- во внутреннее «пространство» мышления.
В начале был конец начала: мышление не есть лишь следствие нашего
мировосприятия, но оно, наоборот, может предшествовать ему.
Движение мысли не от исходных
посылок к некоему результату, но и от уже сформированной мысли
к ее истокам.
Движение от мысли к реальности проявляется в той предзаданности,
которую мы стремимся узреть в мире. Если восприятие мира можно
было рассматривать
под углом адаптации
к нему, то целеполагание, планирование своих действий уже предписывают
мысли нахождение ее образа в реальности, стремятся адаптировать
реальность под
себя. По щучьему велению, по моему хотению, таким миру быть.
В данном случае мышление
выстраивается несколько иначе. Оно начинает мир творить, формировать
его желаемый образ. Но в то же время этот образ, как цель,
как желаемое состояние,
мы жаждем
увидеть не как чистую фантазию, а как если бы, как если бы
мир действительно таков, или таким будет по достижению цели. Происходит
в каком-то
смысле перекройка «карты мира» под возможное его состояние.
На
уровне же действий
мышление
выступает как «экономия действий» - снижение рисков недостижения
цели - и возможный контроль,
что каждый шаг нашего плана приближает нас к цели, и мы можем
этим движением управлять.
Мир «как если бы» в самом ярком проявлении предстает в художественном
творчестве, когда создаваемые образы «неотличимы» от реальности.
Но точно такой же
подход присутствует в научном познании. Некая сконструированная
реальность распознается
в последующем как повторяющаяся в виде выявленных закономерностей.
Так и в религии, не сотворив бога в своем внутреннем его чувствовании,
не
обнаружить его в реальности
(ведь бог за пределами воспринимаемого напрямую мира).
Исходя из логики «как если бы» и любые наши действия мы стремимся
наделить значением осмысленных, то есть какими бы они не были,
придать им в
последствии некую предшествующую
им причину.
Отметим только несимметричность двух заявок на мышление. Восприятие
всегда всеохватней и богаче оттенками, чем «осмысленное» (то
есть сконструированное сознанием) действие.
Мы воспринимаем больше, чем можем воспроизвести, в том числе
и в «осмысленном» действии мышление-наблюдение открывает больше,
чем
в нем заложено было
предшествующей действию мыслью. И, наоборот, создать картин
возможных миров можем больше,
чем в последствии их в реальности обнаружить.
Как в случае движения от восприятия мира к отображению его
на «правильной карте», так и в обратном - от «как если бы»
к нахождению
его в
реальном мире, мышление
проявляется как некий сдвиг реальности, как свидетельство его
инобытия. Собственно увиденное не представляет пищу для мышления,
пока в
этом увиденном не открывается
какое-то иное его значение, и в собственно сконструированном
не обнаруживается смысла, пока эта конструкция неспособна отобразиться
на реальность,
пока не произойдет сдвиг от фантазий к возможности их осуществления.
Отличия
же языка восприятия
от языка конструирования в том, что первое содержит еще «естественные»
образы - предельную конкретику того, что воспринято, последнее
же требует мыслимым
объектам предстать во плоти. Если же факты не соответствуют
«как если бы», то тем хуже
для фактов.
Зафиксировав такое встречное движение мышления из себя самого
к реальности и от реальности к мышлению, можно заглянуть во
внутреннюю кухню мысли.
* * *
Мир воспринятый и мир сконструированный встречаются в собственном пространстве мышления. Но что это за пространство? Рассматривая язык мышления, отмечались различные проявления того, что мы относим к мышлению.
Внутренняя речь. Ее особенность в том, что она сопровождает наши действия. И хотя ее язык узнаваем в звучащем языке, тем не менее, ее собственные конструкции довольно размыты. Хотя как раз сопроводительная функция внутренней речи и придает ей особость мышления. Внутренняя речь выступает как бы вторым слоем наших действий и деятельности, это мышление-сопровождение. Действие и его проговаривание перекликаются друг с другом.
Импринтинг мысли - уже несколько иной феномен. Это научение по первым предъявленным образцам. Происходит впечатывание в сознание того, что предъявлено первым и впервые. И уже с этим впечатлением во многом сравниваются в дальнейшем предъявленные новые образы. Обучение тем или иным навыкам и начинается с подобного импринтинга. Скорей именно он имеет шанс закрепиться, чем последующее образцы, даже может быть более верные для данного обучения. Процесс переучивания потребует вначале стереть, что уже закреплено в сознании, если это, конечно, возможно.
«Глубокое раздумье», медитация мышления – это уже не столько процесс, сколько то особое состояние сознания, когда происходит отключение от всякого внешнего восприятия и сосредоточение на внутреннем. Но это именно состояние, то есть стремление к достижению этого состояния является сутью такого мышления, проживание и пере-живания в нем.
Правила языка и логик, рефлексия мышления, оперирования понятиями можно обозначить как процессуальность мышления, как его особые приемы извлечения мысли. Но для такого процесса-мышления обязательно закрепление результата этого оперирования. Мысль, не закрепленная в слове-знаке-логическом выводе, исчезает и не распознается как мысль. Чтобы вновь вернуться в круговорот мышления, такой процесс должен непременно быть зафиксирован в чем-то. Будь то диалог, текст, знак-символ, просто произнесенное слово.
Итак, во внутреннем пространстве мы обнаруживаем мышление как сопровождение действия, как первое предъявление чего угодно, как особое состояние и как определенную процедуру. Мышление, как сдвиг реальности, как свидетельство иного, начинает трансформироваться во внутреннем пространстве мышления. И вопрос языка мысли становится довольно значимым, тем более, что столь разнородные феномены оказались объединены единым понятием. Само описание этих феноменов строится в основном на языке рационализма, и сквозь него мы начинаем выстраивать контуры мышления в разных его ипостасях, что, может быть, не позволяет до конца точно воспроизвести эти ипостаси.
В чем особенность рациональных построений? Все образы, действия, явления, понятия, процедуры выстраиваются не сами по себе, а обязательно через отношения к другим образам, явлениям, понятиям, процедурам. Соотношение слов-знаков и начинает пониматься как осмысление. Само мышление, чтобы быть обнаруженным, должно при этом подходе, быть соотнесено с чем-то и предстать как объект для наблюдения. Например, выстраивая иерархию рассудка и разума, их распознавание как раз и будет происходить, когда мы определенным проявлениям мышления поставим в соответствие эти слова-понятия. Мы не выявляем напрямую, что вот это рассудок, а это разум. Но перечню операций мышления присваиваем какое-либо определенное значение. Этому перечню быть рассудком (по соответствующему перечню, что с ним необходимо соотнести), а этому быть разумом.
Язык пралогического мышления не знает схемы таких построений. Конкретика языка не отрывается от того, на что указывает данное слово. Что вижу, о том и пою. Но пою лишь то, что вижу здесь и сейчас. Даже если такой знак-слово звучит там и потом, но он все равно возвращает к очень конкретному объекту, по отношению к которому возникла данная песнь. Рациональное слово сохраняет такие свойства языка – указывать на конкретный объект. Но появляется в нем «излишняя» функция: отвлекаясь от прямого указания на что-то, такое слово может приобретать самостоятельное существование – как бы указывать на все подобные объекты разом. Но тогда рациональный язык отрывается от конкретного обозначения тех или иных предметов и явлений мира. Он и строиться начинает через отношения знаков-слов между собой. Реальность воспроизводится не напрямую, а через контекст, через построение отношений этих знаков.
Что в результате теряем, и что приобретаем? Конкретика языка-мышления начинает исчезать. Чтобы эту конкретику воспроизвести, уже недостаточно произнести какое-либо слово, необходимо выстроить полный контекст через отношения слов-знаков. С другой стороны, появляется возможность строить любые возможные отношения предметов и явлений мира, запечатленные в языке. Более того, появляются новые слова-термины-понятия, которые не связаны напрямую с восприятием реальных объектов. Эти понятия, по аналогии с «естественным» языком, тоже указывают на нечто, но это нечто сами слова-знаки языка. Если можно так сказать, в рациональном мышлении есть родительский язык – напрямую связанный с объектами внешнего мира, но есть и язык, связанный лишь с терминами-понятиями самого языка (в том числе и родительского). И все внутреннее устройство языка рационализма как раз и выстроено через отношения слов-терминов самого языка. Например, слово «суперпозиция» не имеет никакого реального предмета, на который указывало бы это слово, но через соотнесение с другими знаками языка его смысл можно выявить.
Восприятие внешнего мира, попав во внутреннее пространство такого мышления, теряет «естество», и на «карте мира» предстает не само по себе, не связанное напрямую с исходными образами, а через внутренние отношения знаков-понятий языка. Так и обратный процесс перевода с языка мышления на язык реальных действий потребует реконструкции «естества» из слов-отношений различных языковых построений. Отмечу, что речь идет не только о словесном языке, но и о любых подобного рода отвлеченных языках (например, математическом). Вдобавок необходимо отметить, что слова-знаки в рациональном языке любые образы и явления фиксируют как объекты, и сами эти знаки предстают как объекты. То есть все образы, явления, процессы отображаются предельно предметно. Само слово выступает таким предметом. И чтобы воспроизвести какой-либо процесс на столь предметном языке, необходимо уже не просто произнести нечто, но строить определенную цепочку слов-предметов.
Это необходимо отметить еще и потому, что, начиная «вскрывать» мышление в различных его ипостасях, используя язык рационализма, неизбежно происходит разрыв с внутренней сутью мышления. Чтобы это обнаружить, можно, например, попробовать воспроизвести внутреннюю речь, как бы записывая ее на магнитофон. Можем получить столь несвязный поток сознания, который и невозможно будет понять, так что же это пред нами. Но, тем не менее, внутренняя речь при ее «использовании» напрямую нами распознается как мышление, даже не требуя специальной дешифровки. Точно также мы окажемся в сложном положении, пытаясь описать-объяснить состояния мышления, такие как медитация. В медитацию надо окунуться, но попытка ее словесной фиксации оказывается крайне проблематичной.
Казалось бы, на языке понятий, на языке логики такие построения возможны (хотя исключая мышление-состояние и мышление-сопровождение, мы уже сужаем наше исследование). Как один из вариантов – рефлексия мышления. Но, во-первых, при этом непременно происходит опредмечивание мышления, оно теряет свою процессуальность, а, во-вторых, его не можем обозначить напрямую, но непременно фиксируя мышление через отношения знаков-понятий.
Мышление, как логическая процедура, тоже обнаруживает определенные ограничения. Какие это ограничения?
Одно можно обнаружить на примере все той же апории Зенона, когда Ахилл не может догнать черепаху. Традиционно возникновение этой апории связывается с неявным положением в ней бесконечной дробности пространства. Но можно посмотреть и с точки зрения логической процедуры. Исходно: Ахилл и черепаха одновременно начинают движение, Ахилл пробегает расстояние до того места, откуда стартовала черепаха, но черепаха за это время успевает проползти определенное расстояние. Начиная оперировать на языке слов-отношений, происходит неявное уравнивание исходных понятий-терминов. Ведь в данном случае, «пробежал» и «проползла» толкуются абсолютно идентично – как движение. И все дальнейшие действия, что Ахилл пробежит еще чуть-чуть до нового места черепахи, а черепаха еще проползет, и так до бесконечности, тоже трактуются абсолютно одинаково – как движение. То есть в данном случае обобщающее понятие «движение», хоть и возникающее из явно наблюдаемого нечто во внешнем мире, при переносе его на язык рационализма становится оторванным от своего происхождения.
«Равноправие» терминов и возможность ими легко манипулировать без привязки к исходному возникновению этих терминов порождает соответствующий логический вывод. Ведь как логически снимается сама апория? Введя понятие «движение» через его скорость, такого парадокса уже не возникает. Через скорость исчезло уравнивание на языке логических выводов движения Ахилла и черепахи. Зная скорость движения, мы можем точно определить их положение в конкретный момент времени. Но в языке логики такое уравнивание несовпадающих понятий или принадлежность понятий к разным классам явлений сплошь и рядом. Это не погрешность логики, это особенность языка – присваивающего всем знакам-объектам равный языковой статус и воспроизводящий любое явление через отношения этих знаков. Кстати, парадокс брадобрея – «брею тех, кто не бреет себя сам» - из той же породы. Термин «брею тех» для реальных явлений не един, потому в реальности такой парадокс невозможен, но этот термин един в языковом пространстве.
Другое ограничение можно увидеть на примере введения знака «бесконечность» в математике. Возьмем ряд натуральных чисел: 1,2,3,4 … Как он возникает? Каждому последующему члену ряда присваивается значение +1 по отношению к предыдущему. Как вводится знак «бесконечность»? Для любого наперед заданного натурального числа существует такое натуральное число, которое будет его больше (то есть превосходить хотя бы на 1). Но дальше этому знаку «бесконечность» присваивается уже значение как обычному числу, и с ним производятся все те же операции, что и с обычными числами: сложение, умножение, вычитание, деление ... Произошло приравнивание объекта (обычного натурального числа) и процедуры (а бесконечность и вводилась как процедура). Такое уравнивание и порождает многие логические тупики, но опять-таки это не столь беда логики, сколь языка, логику порождающую. В языке бесконечность предстала как конкретный объект, как конкретное состояние, а не как процесс.
Еще одно ограничение можно увидеть на примере закона исключенного третьего. Может быть либо А, либо не-А, третьего не дано. И в обнаружении противоречий в понятиях на этот закон постоянно приходится натыкаться. Но противоречия - это против речи. И главное против возникает как раз в том, что по умолчанию в этом законе полагается симметрия А и его отрицания. То есть они полагаются как равноправные, полностью исчерпывающие описание объекта. Но утверждение (полагание существования некоего объекта, класса явлений) далеко не симметрично отрицанию (несуществованию). Отрицание всегда шире, как понятие, чем утверждение. Не-объект - это не только несуществование данного объекта, но и существование множества других. Лишь в речи возникла симметрия А и не-А.
Логика формирует свои правила, стремясь обогнуть особенности рационального языка. Но, накладывая ограничения, эти правила, тем не менее, язык никак не пересматривают. То есть с языковыми ограничениями и в тоже время безграничностью языка (возможностью связать любые слова-термины) при попытке помыслить мы вновь сталкиваемся. Порождаемые в речи противоречия и парадоксы никуда не исчезают. Так сам язык устроен. Но раз наша задача – это распознать собственно мышление в разных его проявлениях и его отобразить, то вопрос языка мышления остается открытым.
Как связаны языковое мышление (логика, рефлексия, понятийность) с внутренним
проговариванием, состоянием мышления и его процессуальностью? И как с восприятием
мира и его конструированием, понятым как сдвиг, как свидетельство иного? На
каком языке мы могли бы отобразить их сквозность?
* * *
На языке рационализма, оказалось, довольно сложно отобразить мышление. Неточность соотнесения знаков языка с конкретным объектом, представление процессов как объектов, построение отношений между знаками в качестве единственного способа отобразить то или иное явление. А главное – исчезает субъект мышления. Все предыдущее рассмотрение мышления как раз и строилось таким образом, что рассматривалось мышление как таковое, не обнаруживая в этом исследовании самого субъекта. Так кто же мыслит?
Но исчезновение субъекта довольно относительное, оно порождено лишь устройством языка. Субъект присутствует, но за рамками текста. В момент создания текста субъект – его автор. В момент прочтения – читатель. Их нет в самом языке, и чтобы обозначить в тексте их присутствие, необходимо уже самих этих субъектов опредметить, представить в знаке-слове. Но и это опредмечивание все равно нового читателя «выставит» за рамки текста. Особенность такого вынесения за пределы текста субъекта еще в том, что мышление в процессе создания текста намного емче, чем в тексте отражено. Как и обратная ситуация: мышление, сопровождающее чтение текста, шире, чем его содержание. Текст в этом контексте можно заменить на любое художественное произведение, научное исследование, философские изыскания. Суть расширения сознания при соприкосновении с ними будет той же. Это заметно отличает логическое мышление от пралогического, чьи образы предельно конкретны, но в то же время зафиксированы с фотографической точностью, что не может сделать логическое мышление.
Тогда, исследуя мышление, мы все время обращаемся к тому, что присутствует в данный момент, но оно в то же время неуловимо сдвигается. Так в чем же тогда суть проблемы? Какую задачу перед собой ставим, сталкиваясь с таким «подвижным» процессом-субъектом? Что хотим обнаружить при изучении внутренней речи, «глубокого раздумья», логических процедур, способов построения понятийных конструкций? Что хотим обнаружить, ставя задачу познать познание?
Можно взять за аналогию изучение предметного мира. Его познание приводит к обнаружению цепочек причинно-следственной связи, когда, задавая определенные начальные условия (в них обнаруживая причину), с неизбежностью получаем вполне определенный результат-следствие. Можно ли точно так же ставить задачу изучения субъекта, тем более, субъекта-мышления? Какие внутренние причины мы можем обратить на самих себя, чтобы достичь определенного результата? Что в результате внутреннего проговаривания должно появиться? Погружаясь в медитацию, происходит ли обнаружение нового знания? И будет ли различаться медитация человека, имеющего лишь какие-то начальные знания, и человека, глубоко образованного? Ставя перед собой цели, насколько понижается порог риска принятия решения, и сколь нужен будет для дальнейшего действия волевой импульс, если предположить, что цель поставлена абсолютно верно? И насколько разные «картины мира» дадут разный результат при движении по уже конкретно-осязаемому миру с помощью этих «карт»?
В парадигме рационального знания все эти вопросы опредмечиваются, отодвигаются от мышления и предстают перед мышлением как такой же объект, как и любой другой. Получается, что в данном случае само мышление выступило первопричиной такого оформления предмета исследования. Хотя причина эта не строго задана, ее воспроизвести со стопроцентной точность невозможно, но можно обнаружить ее наличие. Что же будет следствием? Можно будет выявить некоторые атрибуты этого предмета. То есть не самого мышления, а поставленного ему в соответствие знака-образа. И мы оказываемся в ситуации, аналогичной введению знака «бесконечность» в математике, когда процессу придаем статус некоего конечного состояния, но не можем его схватить, потому как обнаружение этого состояния процессуально, самого состояния как такового нет, но есть некий процесс его обнаружения. Получаем хождение по кругу. Следствием такого исследования мышления становится знак «бесконечность».
Возникает необходимость сдвига парадигмы познания в познании субъекта, но это влечет за собой изменение языка мысли и логики мышления.