Язык мышления

* * *

Еще одна тема, которая напрямую связана с обсуждаемым вопросом, - это язык мышления.

В принципе язык в каком-то смысле ассоциируется с самим мышлением. Язык формирует предмет мышления, позволяет распознавать этот предмет. Язык может выступать инструментом мысли, посредством языка рождаются новые мыслимые формы. И язык фиксирует результат работы мысли.

При этом возникает один непростой вопрос: можем ли мы выделить язык именно мышления? Ведь речь (да и другие языковые формы, например, зрительные) не обязательно можно связывать с мышлением. Обыденный разговор, профессиональная коммуникация, обмен информацией, выражение наших чувств тоже могут претендовать на свой особый язык.

Со-причастность

* * *

Можно искусственно разделить мышление на этапы: восприятие внешнего мира, собственно осмысление (когда мы отстраняемся от внешней информации) и осмысленный результат-действие. Причем на каждом этапе, чтобы не потерять целостность мышления, язык мысли должен быть таким, чтобы можно было передать зафиксированное в языке дальше по эстафете. Восприятие должно быть так отображено в языке, чтобы можно было в последствии осмыслить воспринятое, а осмысление - иметь возможность оформиться в такой результат мысли, чтобы он мог быть включен в действие, либо мог формировать те образы, на основе которых возможно новое осмысленное восприятие мира.

Каким пред нашим взором предстает внешний мир, чтобы выделить язык, на котором мы с ним общаемся?

Природный мир, который недоступен нашему воздействию. Окультуренный объектный мир, который содержит следы человеческого вмешательства. И мир социальной коммуникации. Каждый из них по-разному ставит задачу понимания, хотя наше сознание так строго это не различает.

Невозможность воздействовать на естественную среду может предполагать разный с ней диалог. Самый глубокий и потому инстинктивный - это выживание. Но тогда природа прочитывается и может восприниматься особым способом - как феномен пралогического мышления - через со-причастность. Язык со-причастности не абстрактен, но предельно конкретен. Он неразрывен с тем, что обозначает. Это не обобщенные понятия. Именно это дерево и именно это река. Именно та опасность, с которой сталкиваешься. То, что обозначается в слове, впрямую связано с тем, на что оно указывает. Но со-причастность не только в словах закрепляется, это не единственный ее язык, но и в образах. Почувствовать такой язык сопричастности можно, окунувшись в естественную среду вдали от цивилизации, где ты сам, и твое выживание - это тоже только ты сам.

Все, что закрепляется в таком языке - это имена собственные. Его звучание указывает на вполне конкретный предмет-объект, который здесь и сейчас можно потрогать руками или воспринять напрямую. Даже если его нет пред взором, то есть мы пытаемся его «помыслить», он воспринимается точно также. И устройство такого языка свое. В нем сливается восприятие-действие, оно предстает единым знаком-символом: Я-шел-по-тропе-на-высоком-берегу-реки. Если так можно передать в привычных формах речи. Но именно так слитно, как целый образ. Хотя звучание может быть намного более кратким, если вернуться к тому пралогическому языку. В этом языке природный мир напрямую ощущаем. И каждая былинка на этой тропе столь же выделена в отдельно воспринимаемый образ. Не понятийно, не отстранено, не все вместе, как одна, а каждая вполне конкретно, осязаемо, сопричастно. Для человека цивилизации такое восприятие трудно представить, но вспоминая художественную литературу про покорение Америки, например, Фенимора Купера, можно уловить, что именно такой образ мира и язык общения с ним был присущ американским индейцам.

Может быть, по отношению к подобной со-причастности мысли можно отнести то, что мы называем интуитивным познанием. Ведь мир воспринятый, мир осмысленный и действие такой мысли сливаются в таком языке.

Именование мира

* * *

Язык сопричастности порождает целостное восприятие мира: мы с тобой одной крови - ты и я. Этот язык можно понять еще как язык тела, когда не зрение и слух формируют образ мира, а его осязание. Зрение и слух сами становятся продолжением кожи, глаз «ощупывает» предметы: шероховатости его поверхности и формы воспринимаются наощупь. Но такая конкретика не позволяет оторваться от вещей мира, представить их отвлеченно. В то же время сопричастное слияние с предметом дает такое детальное знание о нем, которое не даст никакое обобщение.

Окультурено пространство порождает свой язык. Он тоже зарождается, отображая природное естество, но начинает отодвигать мир от себя. Если сопричастность – «ты – это я», то язык окультуренных форм – «ты - это не я». Мир начинает полагаться как объект, предстоящий перед нашим взором, отделенный от нас самих, но будучи отделен, он же нами и переустроен.

Если природное естество нам неподвластно, в нем можно только раствориться, то «отвоеванное» человеком природное пространство и окультуренное им включает одну существенную характеристику: оно включает в свое устройство человеческую деятельность. И предельная характеристика такого пространства: то, что когда-то сделано кем-то, может быть другим воспроизведено. Включение в это пространство определенных знаний меняет и диалог с ним. Язык отражает эту особенность, но при этом переносит такое представление и на природное естество. Уже не только конкретное дерево получит свое имя, но это имя может быть перенесено на любое другое дерево и вообще оторваться от какой-то осязаемой конкретики. Все деревья приобретают одно имя. Такое слово-имя становится обобщающим. Прямая связь «субъекта» с «объектом», когда язык неразрывен с тем, но что он указывают, разрывается. В языке окультуренном слово-образ может быть не только обозначением чего-то конкретного, указанием на это конкретное, но и обобщающим образом, оторванным от конкретики восприятия. В языке возникает раздвоение: одно и то же слово может быть указанием на какой-то конкретный объект, но и быть словом-обобщением. Непосредственно это дерево, про которое идет речь, и деревья вообще.

В языке окультуренного пространства мир воспринимается таким, как мы его поименуем. Именование становится определяющей характеристикой нашего восприятия. Непоименованный мир просто не существует. Мы его не различаем, он сливается в одно целое. При этом именование далеко не равномерно. Те «объекты», значение которых более весомо, приобретают множество оттенков именования. Так домашние животные: конь, лошадь, жеребенок, кобылица, жеребчик, мерин, кобыла ... Тогда как животные, с которыми не происходит столь тесное повседневное «общение», приобретут в лучшем случае одно имя. И их различие: самец и самка, как обобщающие понятия для любых животных. Разорвав с единственно осязаемой конкретикой, но приобретя обобщение, объектный язык компенсируют утрату осязаемости внесением дополнительных оттенков смысла в именование наиболее значимых «вещей» мира.

Но все же главной характеристикой языка становится то, что мир отделился от человека (или человек от мира). Это не просто абстрактное отделение «я и мир», но «я и мир, который мной обустроен». Природное неподвластно, оно так и остается «терра инкогнито», но расширяя пространство окультуривания, как раз и расширяется язык, обозначающий это пространство. При этом объекты окультуренного мира фиксируются в языке не просто как существующие, а такими, какими они сотворены человеком, даже если это только подразумевается.

Такой язык уже включает наши знания и наши действия в мировосприятие. Мир видится не таким, каким он есть, а каким мы его сделали. Разрывая с конкретикой, приобретаем обобщение, что позволяет переносить имя конкретной вещи на любую другую по принципу подобия. Но отделяя мир от себя и присваивая ему новые имена, мы, тем самым, начинаем себя исключать из этого мира. При попытке же развернуть именование на нас самих, обнаруживаем, что вынуждены расщепить свое собственное я: на то, с которым мы слиты и оно воспринимается нами напрямую, и то, которое пытаемся в языке сконструировать.

Задача понимания

* * *

Социальная коммуникация на язык накладывает свои особенности. Коммуникативное восприятие чуть иное, чем можно было говорить о конкретике сопричастности и объектном именовании мира. Ели язык предметный выстраивает наше восприятие мира «вещей», то социальная коммуникация ставит иные задачи. В ней на первый план выдвигается задача понимания, наша способность распознать и воспроизвести знаки и значимость той информации, которые связаны с данной коммуникацией. При этом предельной характеристикой коммуникации окажется ее продолжение – общение ради общения. Как раз разрыв коммуникации будет означать, что язык ее не воспринят.

Знаки языка коммуникации не столь уж предметны, раз главное в том, насколько она попросту возможна. Воспринимаются не слова, а социальные позиции: доминирования и подчинения, возможность совместной деятельности и конфликтность, принадлежность к референтной группе и различие социальных статусов и так далее. То есть собственно значимая информация воспринимается иным путем, за пределами коммуникации, коммуникация лишь может указать, где ее взять. Как и позволяет взвесить социальную значимость данной информации.

Но коммуникация постоянно переконфигурирует социальное пространство: либо подтверждает уже устоявшийся статус-кво, либо требует его изменения, либо происходит создание нового пространства общения. То есть мы общаемся не поводу наших знаний о мире, а по поводу наших социальных позиций. И именно это фиксирует язык общения. Одни и те же понятия и термины могут быть совершенно по-разному восприняты в зависимости от принадлежности говорящего к той или иной социальной или профессиональной группе. Так воспринимается не сам предмет, о чем говорится, а социальная принадлежность говорящего и статусы участников коммуникации. Потому задача понимания расщепляется: с одной стороны, распознать и воспроизвести сам предмет коммуникации, а с другой – социальную нагруженность такого распознавания.

* * *

Восприятие внешнего мира - это первый шаг в том искусственном разделении мышления на этапы, которое было предложено при анализе языка мысли.

На этом этапе восприятие оформляется в те языковые формы, которые могут уже быть осмыслены вне соприкосновения с объектом их «вдохновения». Конечно, степень условности такого деления все время необходимо отмечать, так как мышление, как оно воспринимает мир, уже есть мышление, как тот фильтр, который из себя представляют языковые формы, и то, что это за формы. При этом дальнейшая работа мысли вновь и вновь будет возвращаться к восприятию внешнего мира, чтобы сверить работу мысли с тем, на что она направлена.

Внутренняя речь

* * *

Самый общий пласт этого языка - это внутренняя речь. В ней происходит трансформация внешних образов в какие-то новые формы смыслов. Но эта речь существенно отличается от звучащей речи. «Разговор» с самим собой строится на основе присущего каждому человеку внутреннего кода – «потока сознания», - когда словесные образы сливаются с визуальными, «текст» не имеет законченности, лишь только обозначаются ключевые слова-образы: они как бы слышимо - неслышимы, лишь мелькают, но не достраиваются до полного смыслового предложения.

Внутренняя речь направлена чаще всего на планирование своих действий, это планирование и становится результатом такой мысли. Но не только. Она может предшествовать звучащей речи, порождать ее. И быть только проговариванием про себя текстовой речи (беззвучная артикуляция).

Если взять цепочку внешнее восприятие - внутренняя речь, то внутренняя речь в зависимости, что было воспринято, по-разному включается. Она может быть как бы пробой на зуб присвоенных миру имен во внутреннем уже восприятии. Тогда внутренняя речь становится той азбукой, с которой сверяются новые и старые имена. Она может быть и формой контроля социальной коммуникации - вторым языковым фронтом. В последнем случае получается, что говорим сразу на нескольких языках: собственная звучащая речь, внутренняя, как ее сопровождающая и контролирующая (то ли говорю), тоже внутренняя, но уже сопровождающая речь со-коммуникатора (то ли он говорит), и внутренняя, как создание языковых форм, чтобы их озвучить в коммуникации.

Для внутренней речи - планирования своих действий - уже другой алгоритм ближе. Она разбивает «пространство имен» на те образы, которые могут быть оформлены в действие. При этом не только обозначает цель, но и служит побудительным толчком к волевому акту - нечто надо сделать.

Но внутренняя речь может быть и как бы отложенным актом мысли. Это когда наше переживание и вновь проживание важных моментов нашей жизни просто откладывается в нашей памяти. Возвращение к этим образам тоже может наполнять содержанием внутреннюю речь, не имея обязательного выхода ни в планирование действий, ни в звучащую речь.

Можно только отметить, что внутренняя речь - это скорей фоновый режим работы мысли. Она сопровождает наше восприятие, планирует наиболее повседневные действия, общается с нашей памятью. Но то, что мы называем в обыденной речи «глубоко задуматься» уже не может ограничиться лишь внутренним проговариванием.

Импринтинг мысли

* * *

Оценивая внутренние механизмы мышления, можно выделить еще один феномен. Его условно можно было бы назвать импринтингом мысли. По аналогии с импринтингом у цыпленка, когда он начинает следовать за мамой от рождения, порой принимая за маму любой движущийся предмет. Но после некоторого критического порога такой навык уже утрачивается.

Импринтинг мысли можно было отметить в освоении родного языка. Ведь от рождения мы способны воспринять любой язык, который будет средой общения. Такое же освоения другого языка взрослым уже почти невозможно. Языковое мышления настолько укореняется в родном языке, что восприятие иностранного и обучение ему идет все время через сопоставления с родной речью.

Если вновь обращаться к вопросу об интуиции, то отчасти можно импринтинг рассматривать как своего рода технологию интуиции. Возникает задача при погружении во вновь возникающую задачу мышления как бы вновь родиться и пойти за «движущимся предметом». На примере языков вот это «заново родиться» очень наглядно можно представить.

Но импринтинг мышления можно разглядеть не только в освоении языков. Обаяние свежей идеи может порождать такой же феномен, когда движение за ней снимает ее критическое восприятие. А закрепление этой идеи как «материнской» уже затрудняет шаг вправо, шаг влево. Очень большой багаж знаний и оседает в нашем сознании по принципу импринтинга - нас ТАК учили. То есть восприятие происходило по принципу следования за учителем, но укорененность такого знания почти не позволяет провести его пересмотр, даже если структура этого знания не соответствует предмету. Сходное «обаяние мысли» возникает, когда какое-то знание мы схватываем налету по первым образам возникающего представления об этом знании, а уж потом начинаем восстанавливать этот образ до полноты знания.

Язык медитаций

* * *

В принципе к состоянию «чистого мышления» можно было бы отнести то, которое достигается путем медитации. Если сравнить состояния «глубокого обдумывания» той или иной проблемы и медитацию, то многие факторы внешне совпадают. Хотя тут же стоит отметить, что при этом, говоря о медитации, речь не идет о какой-то особой парадигме мышления, но о процессе достижение особого состояния сознания (или измененного - зависит от терминологии). То есть можно отметить схожесть техник, но что будет в результате достижения такого состояния, каков будет результат мысли, «язык медитации» ничего не определяет.

Если взять внешние условия, которые является подготовкой к медитации и «глубокому раздумью», то уже можно выделить некоторые общие компоненты:

1. Спокойное окружение, нет внешних раздражающих факторов.
2. Расслабленность, удобная поза, минимальная мышечная активность.
3. Приемы, облегчающие концентрацию на определенном состоянии.
4. Пассивная установка, пониженная собственная тревожность.

То есть для медитативного мышления уже требуются особые условия, заметно отличающиеся от того, что рассматривалось, когда шла речь о языке восприятия внешнего мира. В данном случае как раз наоборот, от внешнего мира происходит максимально возможное отключение. Но если и то, и это мышление, то ...?

Приемы концентрации в принципе и являются собственно техниками медитации (аналогично - техниками «глубокого раздумья»). Добавив к этим техникам собственную «пассивную волю», подчинение себя потоку медитации («раздумий») и достигается соответствующее состояние.

Между медитацией и «раздумьем» различия можно обозначить как раз в том, на чем концентрируется внимание.

Практик медитации довольно много, но выделяя, что используется в качестве объекта, на котором концентрируется внимание, их можно собрать в четыре типа.

Мантра – повторение в уме вновь и вновь заветного слова или заветной фразы, возможно и ее пение. Классический вариант мантры – звук «ом» («аум»), в себе собирающий все знание Вселенной.

Методичное повторение какого-либо действия и концентрация на нем. Дыхательные техники, различные позы - асаны, даже специальные танцы с продолжительными повторяющимися движениями – в суфизме, например, такие танцоры называются «танцующими дервишами».

Концентрация на решении парадоксальных задач – коаны в дзен-буддизме. Услышать хлопок одной ладонью – самый известный, наверное, коан.

Зрительная концентрация на особом зрительном образе. Лист дерева, пламя свечи, особая фигура – например, мандала (квадрат внутри круга, символизирующий единство человека и вселенной).

Все эти концентрации (при «пассивной воле») – путь к особому состоянию сознания: «Когда рациональный (аналитический) ум затихает, интуитивный путь приводит к исключительному познанию». Такое познание, достижение такого состояния сознания – цель всех техник медитации. Сатори, нирвана – просветление.

Конечно, такое состояние невозможно описать, его необходимо пережить, но самые общие черты можно отметить: единение с внешним миром (со всей вселенной разом), особая эмоциональность ощущений, сдвиг пространственно-временных рамок, отстраненность от своего личностного «бытия», парадоксальность восприятия вещей и явлений.

В каком-то смысле такое состояние можно было бы охарактеризовать как интуитивное познание. Но тут же стоит отметить, что собственно познанием при медитации становится стремление достичь просветления, достичь этого состояния сознания. Тогда как, говоря о «раздумьях», подразумевается, что помимо пребывания в них, есть еще и определенный результат мысли, есть нечто, что запечатлеется на выходе из размышления. То есть, погружаясь в медитацию, мысль стремится достичь состояния просветления, это ее цель, в то время как «раздумья» направлены на решение какой-то внешней задачи.

Фактически, фиксируя медитативный язык (язык «раздумий»), мы в большей степени отмечаем его внешние следы – те техники (их описание), которые позволяют погрузиться в эти состояния. Тогда внутренний язык мышления необходимо будет искать на пересечении разных состояний сознания: восприятия, погружения в «раздумья» и оформления мысли.

Язык языка

* * *

Язык мышления, пользование которым всегда у нас «под рукой» - это обычный язык. Хотя с точки зрения философского полета мысли претензия повседневного языка на то, чтобы быть языком мысли, кажется преувеличенной, тем не менее, именно средствами обычной речи формируются те или иные мыслительные конструкции.

Главная особенность языкового мышления состоит в том, что в языке формируется то иное знаковое пространство, в исследование которого погружено мышление, целиком отрываясь от первичного восприятия.

Любой знак-образ-слово предстают в мышлении как минимум в трех ипостасях. Знак как указание на конкретный предмет или явление, о которых идет речь. Как некая бирка, прикрепленная к тому объекту, на который сейчас и именно сейчас происходит указание словом. Вторая ипостась этого же слова - это уже понятийное обобщение, когда не на конкретный предмет указывает слово, а обозначает данный предмет вообще. И третий - это устройство самого этого слова, как часть языка, когда оно уже само рассматривается как состоящее из каких-то элементов, например, букв и звуков. Но у этого трехмерного устройства знака-слова появляются и свои особенности.

»Это можно увидеть в дисплее»

Такое предложение при попытке раскрыть его смысл обнаруживает довольно интересные свойства.

Первое измерение смысла. Прямое указание на этот и именно этот дисплей. То есть у читающего эти строки дисплей будет очень конкретный, вполне конкретной марки, конкретного разрешения экрана, стоящий перед ним на столе и так далее и тому подобное. И увидит он тоже вполне конкретное «это».

Второе измерение. Предложение одно, но указание на конкретный дисплей воспримут многие, раз уж мы в И-нете. Тогда марок конкретных дисплеев, на что указывает данное предложение будет много. Но слово-то использовалось одно, тогда как расшифровка последовала абсолютно разная каждым смотрящим.

Третье измерение. Уже не конкретика, а обобщение. Предложение можно истолковать как то, что речь идет о дисплеях вообще, как о классе приборов. Тогда в дисплее, как обобщающем понятии, можно увидеть все, что он способен отобразить.

Четвертое измерение. В дисплее можно увидеть само это предложение «это можно увидеть в дисплее» всего лишь как языковую конструкцию.

Пятое измерение. В слове «дисплее» в этом предложении, на что тоже оно указывает, можно увидеть буквы д-и-с-п-л-е-е.

Итак, мы получили одним высказыванием целых пять измерений смысла. Хотя высказывание всего одно.

Собственно при прямом восприятии мира, еще не оформленном в языке, такой многомерности не присутствует. Но порождая второй мир - знаковый, - с которым и только которым оперирует мышление, когда мы отрываемся в «глубоком раздумье» от первичного мироощущения, рождаются все подобные эффекты языка. Отмечу, что даже если мы начнем использовать вместо слов, скажем, лишь визуальные знаки-символы, этот эффект появится вновь, так как при этом происходит то самое раздвоение пространства: на собственно объект, который этот знак фиксирует, и конструкцию самого знака как материального (смыслового и так далее) объекта. Как примеры языков исключительно визуальных знаков: дорожные указатели, товарные знаки, язык математических формул.

Тогда чем же собственно занимается мышление, погружаясь в этот мир знаков, отображающих, как подразумевается, наше восприятие мира?

На языке знаков происходит реконструкция воспринятого мира и ... его переконфигурация. Сознание начинает играть в «детские кубики»: оно из имеющего материала слов-знаков-кубиков начинает заново создавать мир.

Вот здесь и возникает вопрос: так как же правильно оперировать с этими кубиками? Как правильно восстановить образ внешнего мира и открыть мышлением в нем то, что напрямую увидеть было не дано?

Но раз речь идет о правильности, то фактически мы говорим о правилах, которым хотим подчинить наше мышление. И достоверность нашей мысли в ее внутреннем бытие сопоставляется не с истиной в последней инстанции, а именно с кем-то (или чем-то) и как-то установленным правилами мышления. Или правилами оперирования этими знаками. В данном случае можно было бы говорить о логике мышления, как способе выведения некоторых достоверных суждений. Но дело в том, что существует собственно логика языка, как возможные приемы оперирования с ним, которые оказываются шире, чем собственно логика мышления. Чтобы из логики языка выйти в логику мышления приходится накладывать на язык какие-то дополнительные ограничения. Попробуем рассмотреть, каеи же правила задаются и возможны, чтобы в языке отобразить нечто, а в последующем, может быть и породить из этого нечто мысль.

1. Первое возможное ограничение на языковые средства: фиксируем лишь то, что реально существует или может существовать, лишь те объекты становятся предметом нашего размышления, На которые реально мы можем указать - вот оно. Повесить ярлык бирку, как в «первом измерении» примера с дисплеем.

Тогда собственно процедура мышления заключается в том, что мы, оперируя знаками-ярлыками, пытаемся воссоздать все возможные отношения между этими ярлыками. После же, проверяя, родилось ли какое-нибудь новое качество при таком манипулировании сначала знаками, а уж после - реальными объектами. Мышление свелось к умению «навешивать ярлыки», строго отсекать несуществующие, и контролировать, чтобы они не появились в самом пространстве языка в силу его столь вольной природы порождать из самого себя новые ярлыки за счет перестановки знаков-букв этого языка.

2. Второе ограничение - никакого ограничения. Здесь уже работает модальность языка: есть, могу, хочу, буду, должен. Несуществующие образы вполне умещаются рядом с очень конкретным указанием на предмет. Само слово может порождать новую реальность: модальность приказа - иди, стой, молчи. Обычным может быть витание в облаках - в потоках речи: я так хочу, чтобы слово не кончалось. Конечно, каждую модальность можно рассмотреть по отдельности. Но главную особенность такого введенного «ограничения» стоит отметить. Знак-слово себе стремится подчинить реальность: в себе и из себя ее породить. Именно с точки зрения мысли можно отметить такую особенность.

Когда реальность не подчиняется такому ее «творению», то есть творимый вольным словом мир в мир, наполненный еще и конкретикой, не превращается, то творческое мышление начинает самое себя использовать как строительный материал, даже через самораспад. Например, недостаток внешних впечатлений для художественных творений (или естественная исчерпанность образов, когда уже все исписано) вполне может компенсировать алкоголь, наркотик, галлюциногены. То есть собственный психический материал начинает пускаться в ход для создания новых образов.

3. Третье ограничение - логика, как формальная процедура. Так как язык, как инструментальное средство, обладает и побочными эффектами, то на него можно наложить различного рода ограничения по форме представления того или иного суждения. Фактически мы создаем исходный алфавит правильных суждений, а в последующем, используя лишь разрешенные приемы по отношению к этим суждениям, пытаемся расширить этот алфавит. Причем это касается не только формальной логики, но всех остальных логик: диалектической, модальной, логики теории множеств. Возникающие парадоксы - это как раз те суждения, которые по форме не удается вместить в выстраиваемый алфавит. Связь же исходными объектами, указанием на которые и выступал язык, нам внутри этой операции как бы и не нужен. Мы целиком доверяемся логическим построениям. Полагая при этом, что уж на выходе непременно получим нечто, чему найдем соответствие в мире объектов.

4. Четвертое ограничение - понятийное мышление. В данном случае язык указаний на конкретные явления и предметы не столь уж нас заботит. Полагается, что понятие должно отражать лишь сущностные связи предметов и явлений. Тогда язык понятий - это язык сущностей. И мысль погружается не в конкретику реалий, а работает с целыми классами явлений. Сложность работы с таким языком - это постоянное удержание сущности как предмета мысли. С одной стороны - удержание связи с тем, откуда что пошло (с источником порождения сущностей), а с другой - как не дать расплыться сущности по вольному пространству «творческого» языка (где все и вся возможно), так и не умереть в замкнутых языковых формах, порождаемых логикой.

5. Пятое ограничение - конвенциональность языка. В основном это требование принадлежности к тому или иному сообществу. Алфавит такого языка - это распознавание своими своего. Он может быть и творчески вольным, может быть и понятийным (иметь, скажем, ограничения, какими и только какими понятиями следует оперировать и как их трактовать), может придерживаться определенной логики (правил выведения правильных суждений). Для конвенционального языка в большей степени и «придумана» герменевтика, как еще одна процедура мышления, связанная с толкованием тех или иных суждений.

Эти ограничения - языковые рамки - как раз и используются во внутреннем пространстве мышления, чтобы выстроить свой собственный мир, свои собственные связи в нем, как и способы порождения этих миров - способность о них помыслить.

Мысль изреченная

* * *
Во что оформляется помысленная мысль?
Если рассматривать мышление как восприятие внешнего мира, результирующей мыслью выступило само это восприятие. В некотором смысле мышление как раз и можно рассматривать как инстинкт, как специфическую адаптацию к внешнему миру в разных ее вариантах. Для пралогического мышления такая адаптация как раз и состояла в точной фиксации всякой былинки, в со-помысленном слиянии с конкретикой мира: мы с тобой одной крови. Язык такой результирующей мысли состоит в предельно конкретном отображении образов внешнего мира, что выражается в способности адекватно действовать в нем.
Для окультуренного мышления результатом его восприятия становится присвоение имен этому миру. В начале было слово. Тогда результирующей мыслью выступает воссозданная в языке «карта мира» с нанесенными на нее именами-знаками. Но здесь уже «тропинки мышления» могут расходиться в разные стороны. Появление «карты мира» и отделение ее от собственно мира сам процесс мышления может замыкать лишь в пределах этой карты. В этой точке мышление как бы расщепляется.
Мышление может возвращать нас вновь к восприятию, чтобы сверить, насколько точно зафиксирована в языке эта карта, насколько полно мы ее отразили и всем ли явлениями и вещам этого мира даны имена. На самой же «карте» появляются новые очертания: она не только должна фиксировать то, что есть, но и выстраиваются отношения и взаимосвязи присутствующих на ней имен-знаков.
Внутренний мир мышления в большей степени фиксирует себя как состояние «мыслящего тела». То есть в нем не столько сам результат важен, а воспроизводство этого состояния. Именно на языке состояний отмечает мысль - есть она или нет.
А возвращение мышления в «реальность» как раз и происходит в том виде, что мысль изреченная есть ложь. Мысль превращается в какие-то завершенные формы, которые уже не-мысль:
- в оформленные цели, оформленные как раз мышлением в его внутренней работе;
- в побуждение к действию;
- в конструирование тех объектов и отношений внешнего мира, которые были препарированы мышлением и предстают как возможные уже в новом их устройстве;
- в самой «карте мира», выраженной в слове и словом, как и в тех именах-знаках, которые были этому миру присвоены.
Если на входе мышление выступило как инстинкт-восприятие внешнего мира, в своей внутренней ипостаси - как некое состояние-процесс, то на выходе - как действие (побуждение к нему), зафиксированное в конкретном результате, который уже сам может быть воспринят как объект-знак-имя внешнего мира.
Отмечу, что каждый из этапов-ипостасей мышления осмыслялись именно как мышление. То есть в них сохраняются все «генетические» признаки мышления, раз все эти ипостаси мы продолжаем именовать как мышление. Возникает некая закольцованность мысли: формируюсь через восприятие внешнего мира, пройдя сквозь внутренний фильтр-состояние, мышление вновь предстает как нечто, могущее быть воспринятым инстинктом-мышлением.
Мы можем разорвать эту цепочку и предъявить: остановись мгновение, ты и есть мышление. Одним из вариантов такого разрыва выступает попытка помыслить о самом мышлении. Но от выбора координат мышления (если продолжаем сохранять разрыв) будет сильно зависеть, так о чем эта мысль.
Возможна и обратная задача - произвести сшивку мышления, как нечто единое в восприятии, состоянии и результате. При этом возникает запрос на другой язык мышления.
Ведь если, например, мы наши «глубокие раздумья» начинаем сопровождать его рефлексией, то, так как выбранный при этом язык - это язык объектный, фиксирующий те или иные отношения различных «объектов», мы не мышление при этом рассматриваем, а еще один объект (субъект становится таким объектом) по отношению к тому объекту, на который направлены «глубокие раздумья». Это происходит как раз из-за того, что язык рациональный неспособен схватить процесс-состояние, ибо его «карта мира» - это сплошь отношения тех или иных элементов этого мира. В этой парадигме любое нечто осмысляется исключительно через отношение к другому нечто. Этого нечто как бы и нет, если его нельзя ни с чем соотнести.
Вот теперь можно заново поставить вопрос: так что такое мышление? И как пройти путь обратного его собирания?